Как появляются «жены алкоголиков», «вечные любовницы», «истеричные училки», «хронические старые девы»… И парадокс в том, что эти женщины часто некритичны к своему «настоящему»… Женщины, милые, берегите себя. Своих детей. И просто знайте: алкоголизм - не излечим. Можно «заменить» одно - другим, если у человека осталась воля и болезнь не запущена.
И еще - у вас всего одна жизнь. Теория реинкарнаций - не доказана… Мама прислала посылку, а в ней - подарок Олечке. Дочка растет в разлуке с мамой, под присмотром бабушки и дедушки, и мама старается угодить ей и проявить свою любовь на расстоянии.
В прошлый раз, например, мама прислала белую шубку неописуемой красоты. Шубка была, конечно, искусственной, но при этом ослепительно-нежной, пушистой, и к ней в комплекте полагался такой же кипенный капюшон, а спереди на заплетенных косичками веревочках болтались белые пушистые завязочки-бубоны.
Это была самая красивая шубка в мире.
Но бабуся сказала строго:
- Ишь, жопа наружу, лечи потом циститы ребенку. И куда в нашу слякоть такую шубу? В школу? Сопрут. На рынок? Смешно. Гулять? Загадишь.
- Может, в театр?- робко предложила Олечка.
Она была в театре дважды: первый раз - с дедусей на слёте ветеранов, второй - с классом, на "Коньке-горбунке". Оба раза в театре было ослепительно красиво, сверкали люстры, горели канделябры, красный бархат кресел пах роскошью. Театр - это самый торжественный и величественный интерьер, когда-либо виденный Олечкой за все 7 лет ее жизни, и белая шубка ассоциировалась только с ним.
- В театр? - громко и искусственно засмеялась бабушка. - Да часто ты в театре бываешь, Станиславский? В тятр она намылилась...
В общем, шубка, ни разу не надеванная, висела в шкафу, в специальной целлофановой накидке. Иногда, когда никто не видел, Олечка тайком открывала шкаф и гладила мех через целлофан: только бы не испачкать.
Мама звонила из Москвы раз в неделю. Олечкин разговор с матерью был полностью срежиссирован бабусей, бдительно стоявшей рядом, прислонив ухо к трубке.
"Скажи спасибо за шубку", - жарко подсказывала бабуся удачные реплики.
- Мама, спасибо за шубку, - покорно повторяла Олечка.
- Понравилась? - восторженно спрашивала трубка маминым голосом.
- Очень! - с чувством, ни капли не лукавя, отвечала Олечка.
- Ты в ней гуляешь? - уточняла мама.
Олечка испуганно смотрела на суфлёра: врать она не умела категорически, но интуитивно понимала, что именно этого ждет от неё бабуся.
"Скажи: каждый день гуляю, на горке катаюсь, в снежки играю!"- подсказывала бабуся.
- Я в ней гуляю, - врала Олечка дрожащим, не своим голосом.
- Ты не бойся её испачкать или порвать, это просто вещь, я тебе новую куплю, если что, слышишь? Если бабуся будет ругаться, так и скажи: мне мама новую купит. Поняла?
- Поняла, - тихо лопотала Олечка, съёживаясь под пронзающим взглядом бабуси.
Когда трубка телефона укладывалась на рычаг, бабуся взрывалась возмущенной тирадой.
- Ишь, какая! Новую! Чему учит ребенка? Ни беречь, ни ценить! Рви, кидай, новые покупай! А раз богатая такая, так забирай дитё и расти его сама, раз миллионерша такая! Слышь, дед, невесточка-то твоя что учудила!? Купила дочке голожопую шубку и учит её, мол, рви-пачкай-гадь. Бабушке скажешь: новую куплю.
- Уймись, ну-ка! - кипел дедуся в ответ. - Закудахтала, посмотрите на неё. Новости глушишь своими визгами…
Дедуся смотрел новости каждый вечер, и это было святое.
Олечка тихо рисовала в углу красивую девочку с косичкой, как у Олечки, в белой пушистой шубке...
В этот раз мама передала в посылке пакет нарядных шоколадных конфет, которые бабуся тут же убрала в сервант с аргументом: "Еще карамельки не доели, давай, ешь, а то заветряют", и белые пушистые варежечки на резиночке. Они идеально подошли бы к шубке, но были при этом самой непрактичной в мире вещью. В белых варежках можно только ловить на лету невесомые снежинки и, разрумянившись от мороза, позировать для фотографии, а "гулять в нашей слякоти" они не годились категорически.
Но когда твоя дочь взрослеет далеко от тебя, она кажется маленькой кудрявой принцессой, которую хочется нарядить в самое красивое, например, розовое платьице с рюшами, белую шубку с капюшоном и нежные варежки. А когда, она растет на твоих глазах, и ежедневно является с прогулки, чумазая, в порванном на плече пуховике или заляпанных грязью штанах, то хочется сшить из немаркого дедушкиного плаща самые немаркие в мире мешковатые брюки, и купить серый, самый дешевый, который не жалко, пуховик, и направить ее гулять с напутствием: "Теперь хоть по макушку угваздайся - всё не заметно, но учти – стираю я по субботам, и если угандошишься раньше, будешь до субботы ходить в грязном».
Мама позвонила тем же вечером, спросить, пришла ли посылка. Бабушка заняла суфлёрские позиции рядом с телефоном.
- Там конфеты, очень вкусные, с фруктовой начинкой, ты попробовала? - спросила мама.
Бабуся кивнула.
- Да, - соврала Олечка.
- А варежки в комплект к шубке понравились?
- Да.
- Уже февраль, зима на исходе, носи их активно, на следующий год будут малы, слышишь? Вместе с шубкой.
- Да.
- Ты их еще не мерила? Варежки? - напряженно уточняет мама.
- Нет.
- Оля, - мама начинает говорить шёпотом, бабусе категорически не слышно. - Там в правой варежке я положила тебе 5 рублей. Это теперь твоя денюжка, слышишь? Бабусе не отдавай, купи себе что-нибудь сама, что захочется. Поняла? Это твоя личная денюжка!
- Да, - бормочет Олечка, покрываясь пунцовыми пятнами, и скомкано прощается с мамой.
- Что она сказала? - привередливо уточняет бабуся. Олечка не умеет врать без суфлёра, но она отчётливо понимает: сказать правду - это подставить маму. Мама доверила Олечке тайну, и открыться бабусе - это как... предать мамину любовь. А вдруг мама Олечку никогда не простит и никогда не заберет к себе, в Москву?...
- Она сказала, - дрожащим голосом докладывает Олечка бабусе. - Что я должна носить варежки, а если я их порву или потеряю, мама мне купит новые...
- Ну вот, - бабуся вполне удовлетворена. - Давай, слушай мать больше. Рви всё, пачкай, мама же научила! Это же надо...
Бабуся уходит причитать в кухню.
Олечка всё ещё стоит в прихожей, у телефона, оглушенная своей тайной. У неё теперь есть свои 5 рублей. Но для неё это ни разу не радость - это просто головная боль. Проблемы, которых не было.
Что ей с ними делать?
Сказать, что нашла? Бабуся просто отберет.
Купить резинового пупса в пластмассовой ванночке в магазине "Подарки"? И как объяснить потом бабусе появление новой игрушки?
Проесть в кафе-мороженое? Как? Олечка никогда не ходит никуда одна: в школу и Дом Пионеров на всякие кружки её провожает дедуся, гулять разрешено одной только на площадке под окнами, в магазин – только с бабусей. Да и продавщицами везде работают бабусины или дедусины знакомые – мигом донесут: городок-то маленький, все друг друга знают.
Выход один: нужно хорошо, очень хорошо спрятать эти деньги. Олечка будет просто знать, что она богата, что у неё есть деньги, и этого будет достаточно, чтобы чувствовать себя вполне счастливой.
Обремененная тайной, Олечка, хитро прищурясь, разрабатывает целую операцию по незаметному извлечению и перезахоронению клада: дождавшись, когда дедуся засядет за новости, а бабуся уйдет в ванную, она аккуратно распаковывает целлофан, достает варежки, ныряет ладошкой в правую, достаёт пятирублевую купюру, и запаковывает варежки обратно, как было.
Сердце колотится так, будто Олечка ворует эти деньги.
Потом, крадучись, она спешит в спальню, где на трюмо сидят её старые, но все ещё любимые куклы, берет Фенечку, ту , что с желтыми волосами и провалившимся глазом, откручивает ей голову, просовывает в полое туловище деньги, и прикручивает голову обратно.
Операция завершена. Олечка облегченно вздыхает и сажает Фенечку обратно на трюмо. Кукла подмигивает Олечке единственным глазом, и обещает сохранить Олечкину тайну...
Прошло полгода. Наступило лето.
Олечка любила лето больше других сезонов, потому что летом к ней приезжал кто-то от родителей: мама или папа. Они приезжали и к Олечке, и к морю. Очень удобно.
Этим летом к бабусе с дедусей приехал их сын, Олечкин папа, соответственно. Впереди ожидались две недели счастья, и Олечка, не справляясь с эмоциями, постоянно пела.
Откровенно говоря, папа в семье никогда не котировался как глава семьи. Бабуся говорила, что он "всегда был навеселе". Олечка не понимала, что такое "навеселе", думала, что речь о его веселом нраве, и искренне недоумевала, почему бабусе не нравится вечно-хорошее папино настроение.
В папин приезд всегда случалась удивительная вещь: на период, пока папа жил у них, бабуся с мамой становились вдруг лучшими подругами и о чем-то подолгу шушукались по телефону. Они дружили против папы, и Олечке это категорически не нравилось. Она пыталась подслушивать взрослый разговор, но понимала в нем совсем мало: мама и бабуся всё пытались папу "закодировать". Значение этого слова Олечка не знала, и оно казалось ей синонимом глагола «заколдовать». Олечка боялась, что заколдовав папу от веселья, они превратят его в грустного и печального Пьеро. Так, собственно, впоследствии и получилось, но это уже совсем другая история...
Для Олечки папа был праздником. От него пахло потом и чем-то терпким, что бабуся добавляет в торт, когда пропитывает коржи десерта. Это называется коньяк.
Она пекла торт на каждый праздник, и к папиному приезду - тоже. Папа ел торт и крошки застревали в усах. Олечка смеялась.
Потом они с папой шли гулять. Папа предлагал пойти в парк, но Олечка категорически отказалась: не потому, что она не хотела в парк, просто гораздо важнее было «засветить» папу во дворе, чтобы все знакомые знали: Олечка – не сирота, у неё есть папа, высокий, красивый, в рубашке и с усами.
Однажды во время прогулки папа сказал, что он волшебник, и может исполнить любое Олечкино самое заветное желание. Папа был в очень хорошем настроении, выражаясь бабусиным языком, очень навеселе.
Олечка, не задумываясь, попросилась жить к папе и маме.
- Тебе что, плохо здесь? - расстроился папа, и у него поникли усы. - Тут бабуся и дедуся, ты под присмотром, кружки всякие, плавание, дача, море рядом... Разве плохо?
- Нет, не плохо, - испугалась Олечка, что папа расскажет разговор бабусе. - Но просто...
- Тогда давай другое желание, настоящее, самое заветное...
Олечка хотела сказать, что это и есть самое заветное желание, но не хотела расстраивать папу, и, минутку подумав, выдала: "Хочу съесть столько мороженого, сколько в меня влезет!"
- Отлично! - обрадовался папа, вскочил со скамейки и полез в кошелек. - Дуй в палатку за первым, и мне возьми, вот деньги...
- А как же....
- Бабусе не скажем! - подмигнул папа.
Всё-таки папа – настоящий волшебник, а навеселе – он особенно добр и нежен. Олечка полетела в палатку, не веря своему счастью.
Как и все дети, Олечка любила мороженое, но бабуся обычно портила всё удовольствие: она ставила его в блюдечке на батарею подтаивать, и дождавшись, когда лакомство превращалось в белую лужицу с раскисшим посредине влажным вафельным стаканчиком, приносила Олечке с ложечкой. И есть его было скучно и почти полезно. Весь смысл слова «мороженое» терялся…
А сегодня Олечка будет есть его сразу после покупки, крепкое, не подтаявшее, в румяной вафле!
В полном восторге Олечка умяла первые две порции. Говоря честно, ей больше и не хотелось, но папа протянул очередной рубль, и Оля пошла за очередной порцией, чтобы его не разочаровывать.
После четвертого мороженого у Олечки заболело горло. Она подумала о том, что на самом деле не так уж и сильно она любит это мороженое…
- Ну так сколько в тебя влезет? - подмигнул папа и протянул пятую порцию. Песня про волшебника, который прилетит в голубом вертолёте и подарит "пятьсот эскимо" вызывала теперь у Олечки недоумение: что с ними делать, с пятьюстами морожеными? Разве что раздать...
Олечка съела пять с половиной мороженых. Больше не могла. Но папа был доволен, и, доедая за ней шестую порцию, смеялся и говорил, что исполнять заветные желания очень весело. Олечка была счастлива, что папе с ней не скучно.
Позже Олечка с папой пришли домой, и она горела от счастья, а вечером выясняется, что от температуры. И Олечка проваливается в зыбкий горячечный туман, и выныривая из него редко, досматривает тот день отрезками диафильма.
Вот врач скорой в синей униформе елозит по ее спине холодным фонендоскопом, от чего она замерзает так сильно, что от озноба зубы стучат друг об друга, вот бабуся бьет папу по лицу тряпкой, которой обычно вытирают со стола, и, рыдая, кричит в него что-то о безответственности, вот Олечка пытается встать, найти и спрятать папин чемодан: она боится, что он, обидевшись на тряпочную пощёчину, скажет: "Да ну вас!" и уедет обратно в Москву к маме, а приедет только через год, а год - это так невыносимо долго, что за год Олечка успевает вырасти на несколько делений сантиметровой линейки и даже перейти в следующий класс, вот Олечка слышит перепуганный бабусин крик: "Где она???" и топот трёх пар ног, и потом вдруг - яркий свет, слепящий в глаза.
Олечку нашли спящей, свернувшись калачиком, в папином чемодане: если папа и уедет обиженно, он, сам того не зная, возьмет Олечку с собой…
Олечка болеет долго и тяжело, и в день выздоровления выясняется, что уже сегодня папа уезжает. Олечка безутешно рыдает, а потом, опустошенная, сидит за толстой шторой на подоконнике в теплой пижаме и смотрит в заплаканное дождем окно.
На кухне папа прощается с бабусей. Она тоненько плачет у него на плече, называет «сынок» и просит пообещать больше не пить. Папа молчит. И правильно делает: как можно пообещать вообще не пить, если Олечке вон даже из-за стола выйти нельзя, пока компот не выпит...
Наступает страшный момент прощания. Папа заходит в комнату, обнимает Олечку сзади, и они вдвоем, обнявшись, смотрят в заплаканный двор.
Если можно было бы выбирать, когда умирать, то вот прямо сейчас - Олечка согласна. От папы пахнет бабусиной пропиткой для тортов.
- Я хочу рассказать тебе тайну, дочь, - говорит папа, не отрывая взгляда от окна. Олечка напрягается. Она не любит тайны, у неё в жизни от них одни проблемы.
- Меня никто-никто не любит, - говорит папа. - Ни мама, ни бабуся...
Олечка ошарашенно смотрит на папу расширенными от ужаса глазами:
- А я? А как же я? Я люблю тебя! Я! Я ужасно люблю тебя! - у Олечки не хватает слов, чтобы передать, как сильно он ошибается, не чувствуя её живительной любви, и она, рыдая, бросается в папины руки. - Давай я поеду с тобой и буду сильно тебя любить, давай? Хочешь?
- Нет, доч, поверь, тебе здесь будет лучше, - хмуро говорит папа. Он грустен навеселе.
Олечка расцепляет кольцо своих рук. Почему взрослые всё решают за детей? Почему они решают, где им лучше жить?
Олечка смотрит в заплаканное окно.
- У меня тоже есть тайна, пап, - ей хочется поделиться с папой чем-то взамен, тем более что она устала от этой тайны...- У меня есть 5 рублей. Свои собственные. Мне мама их передала, в варежке. Представляешь?
Олечка поворачивается к папе. Папа смотрит на нее заинтересованно, его лицо оживляется. Пьеро навеселе.
- А где они? – осторожно спрашивает папа.
- В кукле. В Фенечке. Я их спрятала. Это же тайна...
Папа задумчиво смотрит на Олечку и произносит:
- Знаешь, а у меня вчера украли все деньги...
- Как? Кто?
- Не знаю... В магазине, наверное...
- А как же ты поедешь, возьми у дедуси...
- Нет, я не хочу их расстраивать. Я доеду. Билет-то есть...
- Да но...
- Страшнее другое. Я не смогу внести волшебный взнос в кассу волшебников и могу потерять свой дар...
Олечка бледнеет от ужаса.
- А большой взнос? - в ужасе спрашивает она.
- 5 рублей...
- Ну как же! Ну у меня же есть, как раз 5 рублей, я сейчас дам, только не теряй дар...
Олечка спрыгивает с подоконника, и забыв о конспирации, бежит к трюмо за Фенечкой под радугой грозного бабусиного взгляда:
- Отец уезжает, а она в куклы вздумала играть! Другого времени-то не будет поди...
Олечка возвращается к папе, по пути откручивая голову одноглазой Фенечке, засовывает пальчик в туловище и зацепляет денюжку...
Олечка смотрит в окно, как папа с чемоданом подходит к дедусиному «Москвичу», и не смотря на дождь, убрав зонт, долго машет дочке...
Последний абзац не влез, он в комментарии.
